…в белой церкви отпели.
Он лежал как чужой
в деревянной постели.
Воспаленной душой
вылезая из грима,
превращаясь - как знать? - 
то ли в облачко дыма,
то ль в мистический знак
бесконечности. Это
самый лучший удел,
а точнее предел
горькой жизни поэта.
 
А фотограф-мастак
был готов расстараться 
(то ли друг, то ли так -
сам себе папарацци).
Но напрасно глазок
объектива упрямо
наплывал на висок 
и искал панораму.
Отвергала душа
рукотворные вещи.
Объектив витража
брал точнее и резче.
 
У подножья горы
он был в землю опущен,
в неземные миры 
как бы с миром отпущен.
Строй разлапистых елей
восходил на холмы.
В душный август летели
Отпеванья псалмы.

Тело в склепе. Душа
Остаётся снаружи,
чтоб себя обнаружить
повсеместно. Дыша 
чернолесьем отчизны.
Мокрой прелью шурша,
как когда-то при жизни.

А быть может её,
как щепу иль огарок,
волочит вороньё
голливудским бульваром.
Безнадежно больна
тонет в муторной луже,
доставая до дна,
где ей хуже и хуже… 
 
Но она прорастет
сквозь обрыдлую маску,
в холст небесный вотрет
пересохшие краски,
и, уже не боясь
оказаться бездомной,
смоет прежнюю грязь
перед синью бездонной…

Невысокий забор
на отлете погоста.
Шепоток, разговор…
Кто заумно, кто просто
ищет смысл и резон,
объясняет причины…
но чем глубже кручина,
тем слабее закон
и сильнее сомненье,
что нам душу грызёт.
Ибо твари полёт -
не чета воспаренью.
 
Вот и тянется след
по низине погоста…
Жил такой-то поэт…
И не мог он коросту
перечеркнутых лет
соскоблить. Не пытался…

Слов бессмысленный бред
где-то в глотке остался.
Не сказал ничего.
Только губы синели.
 
Хорошо, что его 
В Белой церкви отпели.